Эрих Мария Ремарк Черный обелиск, отрывок. Поход в бордель

Мы идем среди теплого сумрака летней ночи. Отто Бамбус держится поближе ко мне, ибо я – единственный, кто признается, что бывал в борделе. Остальные тоже бывали, но разыгрывают неведение, а единственный человек, утверждающий, что он там ежедневный гость, драматург Пауль Шнеевейс, творец замечательного в своем роде произведения «Адам», попросту врет: никогда он в таком доме не был.

Руки у Отто потные. Он ожидает встретить там жриц наслаждения, вакханок и демонических хищниц и втайне побаивается, что вдруг у него вырвут печень или по меньшей мере кастрируют и затем увезут домой в «опеле» Эдуарда. Я успокаиваю Отто.

– Повреждения наносятся не больше одного-двух раз в неделю, Отто, и они почти всегда гораздо более безобидные. Позавчера, например, Фрици оторвала гостю одно ухо; но, насколько мне известно, уши опять можно пришить или их заменяют целлулоидными, причем сходство такое, что не отличишь.

– Ухо? – Отто останавливается.

– Разумеется, есть дамы, которые не отрывают ушей, – отвечаю я. – Но ведь с такими ты не хочешь знакомиться. Ты ведь хочешь иметь первобытную женщину, во всем ее стихийном великолепии.

– Ухо – это довольно серьезная жертва, – заявляет Отто; он похож на потеющую жердь и то и дело протирает стекла своего пенсне.

– Поэзия требует жертв. С оторванным ухом ты стал бы действительно полнокровным лириком. Пошли!

– Да, но ухо! Ведь сразу будет заметно!

– Если бы мне предоставили выбор, – говорит Ганс Хунгерман, – я предпочел бы, чтобы мне оторвали ухо, чем кастрировали.

– Что? – Отто снова останавливается. – Да вы просто шутите! Этого же не может быть!

– Нет, бывает! – настойчиво говорит Хунгерман. – Страсть на все способна. Но ты, Отто, успокойся: кастрация – дело подсудное. Женщине дают за это, по крайней мере, несколько месяцев тюрьмы —.так что ты непременно будешь отомщен.

– Глупости! – запинаясь, произносит Бамбус и заставляет себя улыбнуться. – Вы просто морочите мне голову своими дурацкими шутками!

– А зачем нам морочить тебе голову? – отвечаю я. – Это было бы низостью. Поэтому я и рекомендую твоему вниманию именно Фрици. У нее своеобразный фетишизм: когда ею овладевает страсть, она судорожно хватается обеими руками за уши партнера. И ты можешь быть с нею абсолютно спокоен, что больше ни в каком месте не получишь повреждений. Ведь третьей руки у нее нет.

– Зато есть еще две ноги, – подхватывает Хунгерман. – Ногами женщины иногда просто чудеса делают. Они отращивают ногти и потом оттачивают их.

– И все вы врете, – говорит Отто с тоской. – Бросьте наконец городить вздор!

– Слушай, – говорю я. – Мне не хочется, чтобы тебя искалечили. Правда, эмоционально ты обогатишься новым опытом, но душевные силы утратишь и лирика твоя от этого очень пострадает. У меня тут есть карманная пилка для ногтей, маленькая удобная вещица, предназначенная для бонвивана, который всегда должен быть элегантен. Сунь ее в карман. А потом держи зажатой в ладони или предварительно спрячь под матрац. Если ты заметишь, что тебе грозит серьезная опасность, достаточно легкого, безвредного укола в зад. И вовсе не нужно, чтобы текла кровь, Фрици сейчас же выпустит тебя. Каждый человек, даже если его куснет комар, сейчас же потянется рукой к укушенному месту – это один из основных законов жизни. А тем временем ты удерешь.

Я вынимаю из кармана футлярчик красной кожи, в котором лежат гребень и пилка для ногтей. Это еще подарок Эрны, предательницы. Гребень – имитация черепахового. Когда я извлекаю его из футляра, во мне поднимается волна запоздалого гнева.

– Дай мне и гребень, – говорит Отто.

– Да ведь гребнем ты же не можешь ударить ее, о невинный сатир, – замечает Хунгерман. – Это не оружие в борьбе полов. Он сразу сломается о напрягшуюся плоть менады.

– Не буду я им наносить удары. Я потом просто причешусь.

Мы с Хунгерманом переглядываемся, Бамбус, видимо, нам уже не верит.

– У тебя есть с собой хоть несколько перевязочных пакетов? – спрашивает меня Хунгерман.

– Они не понадобятся. У хозяйки целая аптека.

Бамбус снова останавливается.

– Все это чепуха. А вот как насчет венерических заболеваний?

– Сегодня суббота. Сегодня после обеда все дамы прошли осмотр. Нет никакой опасности, Отто.

– И все-то вы знаете! Да?

– Мы знаем то, что в жизни знать необходимо, – отвечает Хунгерман. – И обычно эти знания совсем не то, чему нас учат в школах и разных пансионах. Поэтому из тебя и получился такой уникум, Отто.

– Мне дали слишком религиозное воспитание, – вздыхает Бамбус. – Пока я рос, меня все время пугали адом и сифилисом. Ну как тут создавать сочную, земную лирику?

– Тебе следовало бы жениться.

– Это мой третий комплекс. Страх перед браком. Моя мать свела моего отца в могилу. И только одними слезами. Разве это не удивительно?

– Нет, – отвечаем мы с Хунгерманом одновременно и по этому случаю жмем друг другу руку, примета, означающая, что мы непременно проживем еще семь лет. А жизнь, хорошая или плохая, все равно есть жизнь, это замечаешь, только когда вынужден ею рисковать.
* * *
Перед тем как войти в этот с виду столь уютный дом, с его тополями, красным фонарем и цветущими геранями на окнах, мы делаем несколько глотков водки, чтобы подкрепиться. Прихваченную с собой бутылку пускаем вкруговую. Даже Эдуард, который уехал вперед на своем «опеле» и ждет нас, выпил с нами; ему так редко перепадает даровое угощение, что теперь он пьет с наслаждением. Та же водка, которая сейчас обходится нам примерно в десять тысяч марок за стаканчик, через минуту будет в борделе стоить сорок тысяч,

– поэтому мы и взяли ее с собой. До порога дома мы наводим экономию, а потом уже попадаем в руки мадам.

Отто испытывает горькое разочарование. Вместо гостиной он ожидал увидеть восточную инсценировку: леопардовые шкуры, висячие светильники, душные ароматы; и хотя дамы одеты весьма легко, они скорее напоминают горничных. Он спрашивает меня шепотом, нет ли в доме негритянок или креолок.

Я указываю на сухопарую брюнетку:

– Вон та – креолка. Она пришла сюда прямо из тюрьмы. Убила своего мужа.

Однако Отто не очень-то верит мне. Он оживляется только, когда входит Железная Лошадь. Это внушительная особа; на ней высокие зашнурованные ботинки, черное белье, нечто вроде костюма укротительницы львов, серая смушковая шапка, рот полон золотых зубов. Несколько поколений молодых поэтов и редакторов в ее объятиях сдавали экзамен на жизнь, поэтому и сегодня совет клуба предназначил для Отто именно ее. Или же Фрици. Мы настояли на том, чтобы Лошадь облеклась в свои пышные доспехи, и она не подвела нас. Когда мы знакомим ее с Отто, она озадачена. Вероятно, Железная Лошадь ожидала, что мы предложим ей существо более юное и свежее. А Бамбус точно сделан из бумаги, он бледен, тощ, прыщеват, с жидкой бородкой, и ему уже двадцать шесть. Кроме того, у него выступают капли пота, как у редьки, когда ее посолишь. Железная Лошадь раскрывает свою золотую пасть, добродушно усмехается и толкает дрожащего Бамбуса в бок.

– Пойдем, угости коньячком, – миролюбиво говорит она.

– А что стоит коньяк? – спрашивает Отто официантку.

– Шестьдесят тысяч.

– Сколько? – испуганно переспрашивает Хунгерман. – Сорок тысяч, и ни пфеннига больше!

– Пфенниг, – замечает хозяйка, – давно я этого слова уже не слышала.

– Сорок тысяч он стоил вчера, дорогуша, – заявляет Железная Лошадь.

– Сорок тысяч он стоил еще сегодня утром. Я был здесь по поручению комитета.

– Какого комитета?

– Комитета по возрождению лирики через непосредственный опыт.

– Дорогуша, – отвечает Железная Лошадь, – это было до объявления курса.

– Это было после того, как в одиннадцать, часов объявили курс.

– Нет, до послеобеденного курса, – поддерживает ее хозяйка. – Не будьте такими скупердяями.

– Шестьдесят тысяч – это уже по тому курсу доллара, который будет послезавтра, – говорю я.

– Нет, завтра. С каждым часом ты приближаешься к нему. Успокойся! Курс доллара неотвратим, как смерть. Ты не можешь от него уклониться. Тебя, кажется, зовут Людвиг?

– Рольф, – решительно отвечаю я. – Людвиг с войны не вернулся.

Хунгерманом вдруг овладевает недоброе предчувствие.

– А такса? – спрашивает он. – Как на этот счет? Ведь договорились на двух миллионах. С раздеванием и получасовым разговором потом. Разговор этот для нашего кандидата очень важен.

– Три, – флегматично заявляет Железная Лошадь. – И то дешево.

– Друзья, нас предали! – вопит Хунгерман.

– А ты знаешь, сколько теперь стоят высокие ботинки, чуть не до самой задницы? – спрашивает Железная Лошадь.

– Два миллиона и ни сантима больше. Если даже в таком месте нарушается договоренность, значит, мир идет к гибели!

– Договоренность! Какая может быть договоренность, если курс шатается, точно пьяный?

Тут поднимается Маттиас Грунд, который, как автор книги о смерти, до сих пор хранил молчание.

– Это первый бордель, зараженный национал-социализмом! – заявляет он в бешенстве. – Значит, по-вашему, договоры – просто клочки бумаги? Да?

– И договоры, и деньги, – несокрушимо отвечает Железная Лошадь. – Но высокие ботинки – это высокие ботинки, а черное прозрачное белье – это черное прозрачное белье. И цены на них – сумасшедшие. Почему вам нужно для вашего причастника непременно даму первого сорта? Это ведь как при похоронах

– можно с плюмажами, а можно без. Для него хорош будет и второй сорт!

Возразить на это нечего. Дискуссия достигла мертвой точки. Вдруг Хунгерман замечает, что Бамбус выпил не только свой коньяк, но и рюмку Лошади.

– Мы пропали, – заявляет он. – Придется заплатить ту сумму, которую от нас требуют эти гиены с Уолл-стрит. Нельзя было нас так подводить, Отто! А теперь мы вынуждены оформить твое вступление в жизнь гораздо проще. Без плюмажей и только с одной чугунной лошадью.

К счастью, в эту минуту появляется Вилли. Он с чисто спортивным интересом относится к превращению Отто в мужчину и, не дрогнув ни одним мускулом, оплачивает разницу. Потом заказывает водки для всех и сообщает, что заработал сегодня на своих акциях двадцать пять миллионов. Часть этих денег он намерен прокутить.

– А теперь убирайся отсюда, мальчик, – заявляет он Отто. – И возвращайся к нам мужчиной.

Я подсаживаюсь к Фрици. Прошлое давно позабыто; с тех пор как ее сын погиб на фронте, она уже не считает нас мальчиками. Он был унтер-офицером и убит за три дня до перемирия. Мы беседуем о довоенных временах. Она рассказывает мне, что ее сын учился музыке в Лейпциге. Он мечтал стать гобоистом. Рядом с нами дремлет толстенная мадам, огромный дог положил ей голову на колени. Вдруг сверху доносится отчаянный вопль. Потом мы слышим какую-то возню, врывается Отто в одних кальсонах, а за ним мчится разъяренная Железная Лошадь и на ходу колотит его жестяным тазом. Отто несется, как бегун на состязании, он вылетает через дверь на улицу, а мы втроем задерживаем Железную Лошадь.

– Сопляк проклятый! – восклицает она, задыхаясь. – Ножом вздумал колоть меня!

– Да это не нож, – говорю я, догадавшись, в чем дело.

– Что? – Железная Лошадь круто поворачивается и показывает нам красное пятно, проступившее сквозь черное белье.

– Кровь же не идет. Он просто ткнул пилкой для ногтей.

– Пилкой? – Лошадь изумленно смотрит на меня. – Ну, этого со мной еще не бывало! И вдобавок поганец колет меня, а не я его! Что я, даром получаю свои высокие ботинки? А моя коллекция хлыстов мне тоже ничего не стоила? Я вела себя вполне прилично, хотела в виде прибавки дать ему маленькую порцию садизма и легонько стегнула по его мослам, а эта очкастая змея набрасывается на меня с пилкой! Садист! На черта мне нужен садист? Мне

– мечте мазохистов! Нет, так оскорбить женщину!

Мы успокаиваем ее с помощью порции доппель-кюммеля. Потом ищем Бамбуса. Он стоит за кустом сирени и ощупывает себе голову.

– Иди сюда, Отто, опасность миновала, – кричит Хунгерман.

Но Бамбус не желает возвращаться. Он требует, чтобы мы выбросили ему его одежду.

– Не будет этого! – заявляет Хунгерман. – Три миллиона – это три миллиона! Мы за тебя уплатили вперед!

– Потребуйте деньги обратно! Я не позволю избивать себя!

– Настоящий кавалер никогда не потребует от дамы денег обратно. А мы сделаем из тебя настоящего кавалера, даже если бы пришлось для этого проломить тебе голову. Удар хлыстом был просто любезностью. Железная Лошадь

– садистка.

– Что такое?

– Она – суровая массажистка. Мы просто забыли предупредить тебя. Но ты бы радоваться должен, что удалось испытать такую штуку. В провинции это редкость.

– Ничуть я не рад. Киньте мне мои вещи. Он одевается за сиреневым кустом, и нам все же удается затащить его обратно. Мы даем ему выпить, но его никакими силами не заставишь выйти из-за стола. Он уверяет, что у него прошло настроение. В конце концов Хунгерман договаривается с Железной Лошадью и с мадам. Бамбусу дается право в течение следующей недели вернуться сюда без всякой приплаты.

Мы продолжаем пить. Через некоторое время я замечаю, что Отто, несмотря ни на что, загорелся. Он теперь время от времени поглядывает на Железную Лошадь и совершенно не интересуется остальными дамами. Вилли опять заказывает кюммель. Через несколько минут исчезает Эдуард. Он появляется вновь через полчаса весь потный и уверяет, что ходил погулять. Постепенно кюммель оказывает свое действие.

Отто Бамбус вдруг извлекает из кармана карандаш и бумагу и тайком что-то записывает. Я заглядываю ему через плечо. «Тигрица» – читаю я заглавие.

– Не лучше ли еще подождать немного с твоими свободными ритмами и гимнами? – спрашиваю я.

Он качает головой:

– Первое, самое свежее впечатление – это главное.

– Но ведь все твои впечатления сводятся к тому, что тебя стеганули кнутом по заду и несколько раз стукнули тазом по голове? Что тут тигриного?

– Уж это предоставь знать мне! – Бамбус пропускает рюмку кюммеля через свои растрепанные усы. – Теперь вступает в силу воображение! Я уже весь цвету стихами, точно куст розами. Да нет, что куст роз? Словно орхидея в джунглях!

– Ты считаешь свой опыт достаточным?

Отто бросает на Железную Лошадь взгляд, исполненный страсти и ужаса.

– Не знаю. Но на маленький томик в картонном переплете, во всяком случае, хватит.

– Выскажись определеннее: ведь за тебя внесено три миллиона. Если ты их не используешь, лучше мы их пропьем.

– Лучше пропьем.

Бамбус опять опрокидывает рюмку кюммеля. Мы впервые видим его пьющим. Раньше он боялся алкоголя, как чумы, особенно водки. Его лирика процветала с помощью кофе и смородинной настойки.

– Каков наш Отто? – обращаюсь я к Хунгерману. – Видимо, подействовал жестяной таз.

– Сущие пустяки! – орет Отто. Он выпил еще рюмку кюммеля и ущипнул в ляжку Железную Лошадь, которая как раз проходила мимо. Лошадь останавливается, точно сраженная молнией. Потом медленно повертывается и разглядывает Отто, словно перед ней редкое насекомое. Мы вытягиваем руки, чтобы предотвратить удар, который должен последовать. Для дамы в таких ботинках подобный щипок – непристойное оскорбление. Отто встает, пошатываясь, в его близоруких глазах отсутствующая улыбка, он обходит Лошадь и совершенно неожиданно дает ей звонкий шлепок по черному белью.

Воцаряется тишина. Все ждут, что сейчас произойдет убийство. А Отто беспечно усаживается на свое место, кладет голову на руки и мгновенно засыпает.

– Никогда не убивай спящего, – увещевает Хунгерман Железную Лошадь.

– Это одиннадцатая заповедь Божья.

Железная Лошадь раскрывает свою пасть и беззвучно усмехается. Все ее золотые коронки сверкают. Потом она проводит рукой по жидким мягким волосам Отто.

– Ах, люди, люди! – говорит Лошадь. – Такой молодой – и такой дуралей!

Мы отбываем. Хунгермана и Бамбуса Эдуард отвозит в город на своем «опеле». Шумят тополя. Доги лают. Железная Лошадь стоит у окна первого этажа и машет нам своей казацкой шапкой. Над борделем стоит бледная луна. Маттиас Грунд, автор книги о смерти, вдруг вылезает впереди нас из канавы, на дне которой течет ручей. Он вообразил, что перейдет через нее, как Христос прошел по водам Генисаретского озера. Но это оказалось ошибкой. Вилли шагает рядом со мной.

– Что за жизнь! – восклицает Вилли мечтательно. – И подумать только, что фактически зарабатываешь деньги пока спишь! Завтра окажется, что доллар опять поднялся, а за ним, как бойкие обезьяны, полезут следом и акции!

– Не отравляй нам вечер. Где твоя машина? Она тоже родит детей, как твои акции?

– Ее взяла Рене. Она хвастает ею. В перерыве между двумя программами возит кататься своих коллег из «Красной мельницы». Они лопаются от зависти.

– Вы поженитесь?

– Мы обручены, – заявляет Вилли. – Если ты знаешь, что это такое.

– Могу себе представить.

– Чудно! – продолжает Вилли. – Она теперь мне очень часто напоминает нашего обер-лейтенанта Гелле, этого проклятого живодера, он зверски мучил нас, пока мы не были допущены к героической смерти. И вот теперь, в темноте, я вспоминаю об этом. И для меня – жуткое наслаждение схватить его мысленно за шиворот и опозорить. Вот уж никогда не думал, что такая мысль доставит мне удовольствие, можешь поверить!

– Верю.

Мы идем между темными цветущими садами. Доносится запах неведомых цветов.

– «Как сладко дремлет на холмах весною лунный свет…» – декламирует кто-то и поднимается с земли, словно призрак.

Это Хунгерман. Он вымок, так же как и Маттиас Грунд.

– Что случилось? – спрашиваю я. – У нас дождя не было.

– Эдуард высадил нас. Нашел, что мы поем слишком громко. Ну, как же, почтенный хозяин гостиницы! Когда я хотел слегка освежить голову Отто, мы оба упали в ручей.

– Вы тоже? А где же Отто? Он ищет Маттиаса Грунда?

– Он ловит рыбу.

– Что?

– Черт! – возмущается Хунгерман. – Надеюсь, он не свалился в воду? Он же не умеет плавать.

– Чепуха. Глубина ручья не больше метра.

– Отто способен и в луже захлебнуться. Он слишком любит свое отечество.

Мы находим Бамбуса на мостике через ручей, он держится за перила и проповедует рыбам.

– Тебе нехорошо, Франциск? – спрашивает Хунгерман.

– Ну да, – отвечает Бамбус и хихикает, как будто все это безумно смешно. Потом начинает стучать зубами. – Холодно, – бормочет он. – Я не способен жить под открытым небом.

Вилли вытаскивает из кармана бутылку с кюммелем.

– А кто вас опять спасает… предусмотрительный дядя Вилли спасет вас от воспаления легких и холодной смерти.

– Жалко, что с нами нет Эдуарда, – говорит Хунгерман. – Вы тогда тоже могли бы его спасти и войти в компанию с Валентином Бушем. Спасители Эдуарда. Это его сразило бы.

– Бросьте дурацкие остроты, – заявляет Валентин, который стоит позади него. – Капитал должен быть для вас чем-то священным, или вы коммунист? Я ни с кем не делюсь. Эдуард принадлежит мне.

Все мы пьем. Кюммель сверкает в лунном свете, как желтый бриллиант.

– Ты еще хотел куда-то зайти? – спрашиваю я Вилли.

– В певческий союз Бодо Леддерхозе. Пойдемте со мной. Там вы можете обсушиться.

– Замечательно, – говорит Хунгерман. Никому не приходит в голову, что гораздо проще было бы отправиться домой. Даже поэту, воспевшему смерть. Кажется, что сегодня вечером жидкость обладает особой притягательной силой.

Мы идем дальше вдоль ручья. Лунный свет поблескивает в воде. Луну можно пить – кто и когда говорил об этом?