Петрович

Иван Петрович не считал себя старым человеком. Разве в пятьдесят девять лет вы уже старик? Может быть, прежние темные волосы и отдают сединой, может быть, в глазах уже не возникает та самая искра, и, пусть глаза эти видят не так отчетливо, как раньше, но руки еще сжимаются в кулаки, душа на месте, и она всё так же молода.

-Дедуль, не гони, дай пацанам отдохнуть, - промычал достаточно молодой, лет двадцати, не больше, и достаточно пьяный парень в ответ на просьбу Ивана Петровича, если уж не покинуть лестничную площадку его этажа, то хотя бы быть потише.

Петрович припоминал этого парня. Кажется, звали его Степкой. Пятилетним, когда мать звала обедать, он бегал вот по этой самой лестнице и так уж задорно смеялся, что щеки его наливались приятной розоватой краской. Людмила Васильевна скончалась лет десять назад, и Степку, вроде как, отправили к более благополучным родственникам, чем его, пропивающий все, что не было привинчено к полу, отец. Вероятно, родственники оказались не настолько благополучны, а, может, папашкины гены в нем взыграли: вернулся парень и первым делом начал пить с себе подобными, да всячески надоедать окружающим. Отец его скончался - от цирроза печени - не так давно, и сынок, недолго погоревав по ушедшему батьке, обосновался в его гнезде. Всё это Петрович узнал по «ненавязчивым» рассказам соседей, а в особенности с виду милой, но весьма гнусной старушки - Валерьевны с третьего этажа.

-Петрович, слыхал, вместо одного алкоголика, упокой Господь его душу, новый приехал, причем той же крови, - бормотала старуха.

Петрович вот и хотел бы ей сказать, что ему до этого ну совершенно никакого дела нет – не любил он лезть в чужие дела - но воспитание не позволяло. Не подобает офицеру советской армии так с соседями разговаривать, а уж тем более с пожилыми - мало ли у неё голова уже не та. Вот и приходилось ему, каждый раз проклиная свою врожденную интеллигентность, поддерживать разговор, по правде, в основном кивая.

-Не гони, дед, - повторил непонятный коротышка. Он стоял по правую руку от Степана, и его лоснящееся лицо представляло собой бесформенную массу жира.

Иван Петрович с отвращением затворил дверь. Он понял: ни это ужасное лицо, ни страх перед группой пьяных малолеток не заставили бы его позорно сбежать, захлопнув за собой стальную дверь и заперев оба засова. Глубокая обида - обида не на этих дикарей, а обида на время - неумолимо утекающее время, заставила его снова скрыться в своей норе. Его время проходило, и с каждой минутой он мог всё меньше и меньше повлиять на окружающую его жизнь. Эти дети признали в нем лишь слабого старика. Старик и всё тут. Можно раздавить, как букашку, чтобы не путался на дороге. В голове Петровича возникла мысль: неужели вот она – логичная финишная прямая его жизни? Остается осыпаться песком и пустить вперед более молодых?

Иван Петрович простоял так еще минуты две-три, после чего пришел в себя и посмотрел на часы – они показывали половину двенадцатого. Ему предстояло проверить еще несколько рабочих карт его студентов. В итоге он пришел к выводу, что слишком много думал за последние минуты. Жизнь есть жизнь: нечего на неё сердиться.

Боевой офицер войск связи, подполковник, раненный в Афганистане, на пороге второго десятилетия двадцать первого века работал преподавателем на военной кафедре в одном столичном вузе. Он покорно дожидался приближающейся пенсии и ничего особенного не ждал – ни от самой этой пенсии, ни от государства, обещающего свернуть горы за своих героев. Работа в институте приносила ему некоторое успокоение, студенты относились к нему хорошо, даже уважали. Он был совершенно неконфликтным человеком, всегда приходившим на помощь, но одновременно решительно отказывал откровенно наглеющим студентам. В некоторой степени он был принципиальным, но принципы его были весьма благородны, так он порой напоминал некоего местного Робин Гуда, а его Шервудским лесом был кабинет на военной кафедре, куда частенько приходили молодые парни, зачастую ничего не понимающие в аппаратуре связи, и просили хоть немного помочь разобраться.

Иван Петрович решил, что проверит карты завтра в институте, а сейчас заварит себе крепкий чай и посидит немного за газетой. Хотя читать там было совершенно нечего – те же яйца, что и в телевизоре. Говно, одним словом. Причем полное и с большой буквы.

Минут через десять с лестничной площадки послышался звон стекла и дикий хохот. Не понимая зачем, Иван Петрович встал с кресла и двинулся к входной двери. Он решительно отворил её и окинул всех присутствующих холодным взглядом. Окно, ведущее на козырек, было разбито, а на самом козырьке валялась пивная бутылка. Из зияющего пустотой окна зло насвистывал ветер с вкрапляющимися в него снежинками.

-Молодые люди, я просто-напросто вызову сейчас милицию.

Раздался очередной взрыв хохота, переходящего в нервное, то ли причмокивание, то ли рычание. Услышав этот звук и не видя его источника, Иван Петрович никогда бы не признал в нем хоть что-то человеческое.

-Дедуль! У нас теперь ПО-ЛИ-ЦИ-Я! Полиция! - кричал Степка.

-Не забудь в роддом позвонить! – добавил кто-то из присутствующих и разразился диким смехом.

-Отвали, Семеныч! – пропищал чуть ли не катающийся по полу от смеха Степан.

-Во-первых, моё отчество Петрович, а, во-вторых, молодой человек, для вас я - Иван Петрович, - уверенно произнес подполковник.

Он был военным человеком, и он мог сказать так, как он говорил своим солдатам. Мог сказать более красочно, как может только русский военнослужащий, но опять же эта врожденная интеллигентность внутри него твердила, что он не в армии, а эти люди хоть и совершенно ничтожны с его точки зрения, тем не менее, не являются его подчиненными. Больше того, по закону этого государства они все равны, не взирая ни на что.

-Совсем старикан из ума выжил! – кричало бесформенное жирное лицо.

Иван Петрович весь залился краской и, крепко стиснув зубы, шагнул обратно в квартиру, хлопнув за собой дверью. Он закрыл глаза и прислонился спиной о дверь. Кулаки непроизвольно сжались, и впившиеся в ладони пальцы причиняли неприятную, но спускающую пар боль.

Он открыл глаза и посмотрел вперед. Всё та же пустая одинокая квартира – семьей он так и не обзавелся. Не сложилось. Часы показывали без пятнадцати двенадцать.

Внезапно Петрович метнулся в спальню и начал судорожно рыться в комоде. Найдя то, что искал, он в предвкушении выбежал обратно в коридор и кинулся к входной двери.


***
Степан еще не пришел в себя и глупо посмеивался, остальные коллеги все так же стояли полукругом и посасывали кто пиво, кто ягуар.

Вдруг десятью ступеньками выше из двери вновь появился Иван Петрович, сжимающий в левой руке какой-то темный предмет. Стоящим снизу было плохо видно, что же такое держит в руке подполковник. Степан, продолжая испускать нечеловеческие звуки, начал присматриваться к Ивану Петровичу и к его левой руке. Иван Петрович спускался к ним и чем ближе он становился, тем отчетливее, уже почти замолчавший Степан видел, что находится в руке у Петровича. Еще через две секунды он полностью замолчал, а глаза его приобрели форму пятирублевых монет.

-Нам пиздец, - прошептало жирное лицо.

В левой руке у Ивана Петровича была РГД-5 – советская осколочная ручная граната, а в правой чека, торжественно вознесенная над головой.

-Я считаю до трех, - тихо произнес Иван Петрович.

Вся компания резко кинулась вниз по лестнице, забыв забрать остолбеневшего Степана, который испуганно смотрел прямо в глаза Петровичу.

-Ступай домой, сынок, - сказал Иван Петрович, а через мгновение и след Степана уже простыл.

Иван Петрович зашел к себе в квартиру - чеку он вставил обратно, когда поднимался по лестнице – зашел в спальню и сунул гранату обратно в комод. На кухне он отхлебнул немного чая и подошел к телефону. Снял трубку и задумался, пытаясь вспомнить номер, но память не подвела.

-Васильевич, привет, узнал? Нет, ничего не случилось, извини, что беспокою так поздно, хотел тебе позвонить давно, но всё забывал. Как ты там? Существую потихоньку, ага. Кстати, понравился моим студентам тот муляж, который ты мне из Курска привез в восемьдесят седьмом. Очень понравился. Или то был восемьдесят восьмой?...

Юрий Курышкин © 2011